«Люди могут быть не в состоянии выйти из дома». Как психологи помогают пострадавшим от войны в Украине

С какими проблемами украинцы обращаются за психологической помощью?

Мы живем в современном мире, где гибель своих близких можно увидеть не только непосредственно на месте боев, но и в интернете. То есть часто человек не только получает информацию, что кто-то из его близких убит, но и видит это на видеозаписях или фотографиях. И эта история с видео- и фотофиксацией, с одной стороны, имеет преимущества, ведь можно фиксировать все преступления, с другой стороны, она дополнительно травмирует.

У нас были такие случаи, когда люди смотрели видеозаписи смерти близких людей, и потом у них начинались, например, панические состояния или панические атаки. Они не были способны пережить увиденное. Случаи, с которыми к нам обращаются, – это острое горе, потери. И очень часто эта ситуация начинает еще влиять на непосредственно физическое состояние, когда человек перестает справляться с какими-то минимальными задачами, которые позволяют ему выжить. Вот с таким к нам приходят. Это первый ряд острых запросов.

Второй ряд – это волонтеры-фактчекеры, которые находятся в Украине, собирают информацию, проверяют эту информацию прямо на местах. Они попадают под обстрелы, и у них тоже могут быть остро-стрессовые состояния и панические атаки. Это вторая категория, с которой мы работаем.

И третья категория — это условно неострые запросы, когда нужно убедить человека эвакуироваться, привести его в чувства, уговорить его собраться или, наоборот, подождать. Иногда волонтерам просто не хватает умения аргументировать необходимость действовать, и они могут подключить наш психологический отдел, чтобы просто договориться с каким-то человеком о том, чтобы его эвакуировать.

Сколько специалистов работает в вашем отделе?

В «Помогаем уехать» есть два отдела психологической помощи. Первый занимается регулярной работой с волонтерами, а второй – отдел экстренной помощи. Он работает с пострадавшими и волонтерами-фактчекерами. Я курирую группу психологов, которая в таких экстренных случаях работает.

Мы еще находимся на этапе формирования. До нашего появления люди обращались за помощью и их перенаправляли просто к каким-то специалистам, которые были в базе. Сейчас я собираю команду именно тех, кто может работать с шоковой травмой — это травматерапевты, это кризисные психологи и люди, которые уже имели дело с пострадавшими в Украине.

Это непростая задача. Поскольку у нас в целом не так много травматерапевтов. Это достаточно узкая специализация.

Не так много людей, которые умеют работать с шоковой травмой. Это первый пункт отбора.

Второй – это отношение к этой войне. Нам очень важно, чтобы сотрудники в этом вопросе заняли однозначную позицию. Это базовый критерий отбора.

У нас смешанная команда: есть украинцы, есть русские. Я хочу попросить еще белорусскую команду помочь нам с супервизией (повышение квалификации у психологов. — Ред.), но это пока в проекте.

Как часто украинцы обращаются к вам за психологической помощью?

На самом деле сейчас к нам обращаются не очень часто. На постсоветском пространстве в целом идея психотерапии пока не очень популярна. И даже в мирное время люди обращаются в основном только в ситуациях максимально кризисных. И это в мирное время! А если говорить про сегодня – многие люди находятся в опасности и пытаются просто выжить.

Им совершенно не до психологической помощи, даже если вокруг происходит что-то из ряда вон. Они решают вопросы того, как им уехать, что им есть и как им не умереть под обстрелами.

Мы чаще всего встречаемся с людьми, состояние которых уже вышло из-под контроля и мешает решению насущных вопросов. Например, когда человек не может собраться для эвакуации — у него паническое состояние. Люди могут быть не в состоянии выйти из дома. У них случаются соматические реакции, например в виде постоянных слез или даже рвоты, резкие суицидальные мысли. И вот с такими случаями сейчас к нам обращаются. Но одновременно мы работаем над тем, чтобы расширить нашу помощь, впоследствии хотим, чтобы к нам обращались в том числе уже после эвакуации.

Есть ли те, кто отказывается получать подобную помощь?

Люди не отказываются получать помощь, но случается, что подают заявку, а потом в итоге не выходят на контакт со специалистом по разным причинам, потому что там (в Украине. – Ред.) меняется ситуация: кто-то решился на отъезд, а кто-то попал в более опасную ситуацию и не может с нами связаться. Во время войны все очень быстро меняется.

У людей также часто просто не хватает сил на повторное обращение к волонтерам. И мы сейчас стараемся выстраивать помощь так, чтобы активная роль была у психолога. Это не очень характерно для психологической помощи в мирное время, но сейчас это очень актуально.

Насколько тяжелыми могут быть травмы у пострадавших от войны? С какими психологическими аспектами приходится работать профессионалам?

Это сложный вопрос, попробую ответить кратко. То, с чем работают травматерапевты и кризисные психологи, – это шоковая травма. У нас есть бытовое понимание травмы. Часто под ней понимается просто любое неприятное событие. Но по факту шоковая травма – это немного другое. Здесь речь идет о прямом риске для жизни.

То, что происходит сейчас, – это такая коллективная шоковая травма: очень много людей находятся в ситуации, где их жизнь подвергается непосредственной опасности.

И что происходит при шоковой травме: к сожалению, поражается вся психическая система человека. Она у нас многоуровневая: есть кора, есть лимбическая система, которая отвечает за координацию, за безопасность, за рефлекторные какие-то вещи. При шоковой травме поражается все – от верхних центров до рептильной системы. И это проявляется во всем: в восприятии, в мышлении, в координации, в соматике. Все приходит в дискоординацию. На всех уровнях есть какие-то последствия, и вся система получает огромное количество энергии, с которым она не в состоянии справиться. Это может выражаться в панических атаках, суицидальных мыслях, в травматических шоковых состояниях. Когда люди просто перестают говорить или перестают вообще себя осознавать как личность.

Все зависит, конечно, от тяжести конкретной ситуации, от выносливости того или иного человека. Сложность шоковой травмы в том, что она затрагивает все слои личности, и неправильно работать с ней только на уровне убеждений и такой обычной терапии. Задача травматерапевта – постепенно восстановить связь с эмоциями, ощущениями, с воспоминаниями, потому что они тоже часто вытесняются.

Какие могут быть последствия травмы?

Здесь очень большой спектр из-за того, что поражаются все психические процессы абсолютно: и восприятие, и мышление, и реагирование. Например, при любой шоковой травме поражается способность доверять другим людям, исчезает чувство собственной безопасности, иногда ощущения самоценности и уважения себя – особенно если это женщины, пережившие насилие.

И самое сложное, пожалуй, – осознание и принятие того факта, что люди могут быть настолько жестокими. Вот этот факт, что ты абсолютно ни в чем не виноват, но с тобой может такое произойти.

Война вносит этот человеческий фактор – осознание того, что это все делают люди добровольно, условно сознательно. Делают это из-за своей зомбированности, жестокости. Это очень тяжело переживать, и не только пострадавшим, но и тем, кто смотрит на все со стороны. Это очень сильно разрушает все, что мы знали о гуманистическом мире, все, на чем строится наша цивилизация и наше представление о себе.

И есть еще одна сложность – доверие к русским. Еще ни один из моих коллег конкретно с этим не столкнулся, но я точно знаю, что в других кризисных центрах были случаи отказов от русских специалистов просто потому, что они русские. Это очень понятная реакция, и я ее уважаю и могу понять.

Как долго может сохраняться подобная травма?

Очень важно, как быстро пострадавший обратился с проблемой и что произошло с ним на первичном этапе: было ли у него время, чтобы побыть в безопасности, или ему пришлось действовать, и травма просто закапсулировалась и осталась в таком виде внутри. Это зависит также от его личной устойчивости, от большого количества факторов. Но в целом – это годы и годы длительной работы. Жестокость этой войны потрясает.

Как проходит работа? Тяжело ли пострадавшему рассказать о случившемся?

Все зависит от того, в какой модели работает терапевт. У нас есть разные терапевты: гештальтисты, травматерапевты, телесники. В зависимости от этого специалисты выполняют работу.

Но есть и базовые принципы оказания шоковой помощи. Например, мы не погружаем специально человека глубоко в эмоции, мы больше слушаем, мы больше принимаем, помогаем человеку вернуться в тело, жить здесь и сейчас. Мы не спорим и не конфронтируем. Задача психологов в этот момент – поддержка, контейнирование, возвращение к какой-то рефлекторной активности по мере возможности. Не знаю, насколько это можно так назвать, но я бы сказала, что это работа сердца.

Когда ты просто даешь человеку почувствовать, что его видят, принимают, ему сопереживают искренне. Терапевты – это антидот. В них должно быть много понимающей любви, чтобы человек мог на них опереться.

Соответственно, цели расспрашивать о случившимся нет. Даже если человек идет навстречу, нужно внимательно смотреть за тем, что происходит с его состоянием, чтобы не обострять ситуацию. Если начать его уводить в эмоции, в воспоминания, у него может случиться ретравматизация.

Вам тяжело воспринимать такую информацию?

Конечно, тяжело. Любому чувствующему человеку тяжело с этим сталкиваться. Я могу рассказать, что мне помогает справляться с большим количеством сложных переживаний. Я всегда стараюсь видеть человека, как что-то большее, чем то, что с ним произошло. Если он сейчас со мной продолжает говорить после всего случившегося, если он не разрушился, значит, в нем есть эти силы, с ними можно взаимодействовать.

До войны все травматологи так или иначе работали с кризисными ситуациями, какими-то травмами. Я, например, работала с пострадавшими от сексуального насилия. Но у меня никогда не было опыта работы с людьми, которые только что пострадали от такого преступления. Или, например, у меня был опыт работы с людьми, которые кого-то потеряли, но это не одно и то же, когда твоего близкого убили у тебя на глазах.

Здесь, конечно же, ситуация, к которой никого из терапевтов не готовили. Нам приходится подстраиваться под эти запросы и обучаться в процессе. Потеря человека в мирное время и в военное время – это два совершенно разных запроса, два разных набора эмоций.

Что можно посоветовать людям, которые пережили этот опыт, но пока еще не могут обратиться за помощью?

Как можно скорее оказаться в безопасности, хотя это часто не зависит от них. Ну и не стесняться принимать помощь.

Как общаться с теми, кто недавно пережил такой ужасный опыт? Как обычный человек может помочь пострадавшим от насилия?

Я бы посоветовала не расспрашивать, не выспрашивать, не наваливаться с большим количеством своих эмоций. Я бы посоветовала самим быть устойчивыми, предсказуемыми в хорошем смысле слова. Спрашивать про любое действие. Если мы, например, говорим о людях, которые пережили какое-то насилие, сексуальное или физическое, то очень важно давать им чувство безопасности: «Можно ли я прикоснусь к тебе?», «Можно ли я возьму что-то твое?» и так далее.

Здесь можно много говорить, но мне кажется, самое главное – это создание безопасного, предсказуемого и надежного пространства, где человек может делать что угодно. Он может молчать, он может плакать, он может просто лежать, он может уйти в себя или, наоборот, нуждаться в том, чтобы кто-то был рядом с ним. Нужно просто дать этим людям возможность быть и создать для них теплое пространство из своего присутствия.

Беседовал Анатолий Персиков