«Есть ощущение, что развязка будет неожиданной». Художница Саша Скочиленко дала «Вот Так» интервью из СИЗО, в котором сидит уже год
Петербургскую музыкантку, художницу Александру Скочиленко год назад отправили в СИЗО по делу о «фейках» против российской армии. Она заменила ценники в магазине на антивоенные листовки — в них говорилось о бомбардировках Мариуполя, убийстве мирных жителей и об отправке в Украину российских срочников. Скочиленко грозит до 10 лет тюрьмы. Журналист «Вот Так» Арсений Веснин по переписке взял у нее интервью.
31 марта 2022 года в Санкт-Петербурге Саша Скочиленко заменила ценники в супермаркете на листовки с информацией о преступлениях российских военных в Украине. Дело по статье 207.3 УК РФ (распространение «фейков» об армии РФ) возбудили после обращения одной из посетительниц магазина, 72-летней женщины, которая заметила подмену ценников. 13 апреля Василеостровский районный суд Петербурга отправил Скочиленко в СИЗО №5.
«Митингами ничего не изменить»
Арсений Веснин (далее — АВ): Ты оказалась в СИЗО год назад. Что произошло с тобой за это время? Как это меняет человека?
Саша Скочиленко (далее — СС): Конечно, этот год меня изменил! Я стала намного сильнее и лучше научилась защищать свои границы. Я также поняла, что в жизни выбрала правильный путь — много вкладывать в дружеские отношения; посвятила свою жизнь творчеству, хоть из-за этого часто едва сводила концы с концами, многое делала бесплатно. Все это вернулось ко мне в виде беспрецедентной поддержки и любви людей.
На воле я жила в таком режиме последние годы, что со мной бесконечно что-то случалось, и я совсем не успевала подумать о том, что со мной происходит. А здесь у меня было много времени, чтобы переосмыслить свою жизнь. Например, я осознала, что всегда мечтала о признании, о том, чтобы стать известной музыкантшей и художницей, но когда слава пришла ко мне, оказалось, что это вовсе не главное в жизни. Это всего лишь бесконечный путь достижений, которых всегда мало, и он ведет в никуда. Вся слава мира не может заменить свободы, любви и дружеского общения.
Еще я поняла, что хоть я и добрый человек, но при этом исключительно злопамятный. Когда я попала в тюрьму, люди, на которых я таила бесконечную обиду, писали мне, извинялись и поддерживали, невзирая на мое былое высокомерие. И я поняла, что вещи, за которые я обижалась — такая ерунда. И я зря не прощала и не поддерживала отношения.
СИЗО также изменило меня в том плане, что я поняла, что моему человеколюбию есть пределы. Иногда люди откровенно пользовались моей добротой, например, воровали у меня или говорили ужасные вещи за спиной.
Агрессией и давлением меня не пронять, но стратегия «добрый полицейский» работает на мне безотказно. И конечно, у меня развился стокгольмский синдром: я стала часто оправдывать сотрудников за вещи, за которые оправдывать нельзя.
АВ: Веришь ли ты еще в какую-то общую справедливость? Вообще во что-то веришь?
СС: Ни в какую общую справедливость я сейчас не верю. Это какой-то фантом. Тем не менее я узнала, что в нашей стране и за рубежом есть огромное количество справедливых людей, которые готовы биться за справедливость до конца. Больше всего я верю в любовь, настоящую дружбу, взаимоподдержку, горизонтальные связи, силу творчества и важность психопросвещения. Эти вещи прошли для меня испытание заключением и оправдали себя на все 100%.
АВ: Как ты себя чувствуешь?
СС: Я чувствую себя хорошо сейчас. Благодаря обследованиям, медикаментам, безглютеновой диете и всем неравнодушным людям, которые это для меня устроили. Более того, я ощущаю себя в состоянии ментального равновесия, потому что получаю психологическую и психиатрическую помощь. До меня доходят вести о том, какие вещи случаются с другими политзаключенными. Вижу, как корежит и ломает психику арестантов тюрьма.
Наверное, я живой пример того, насколько эффективно держат на плаву человека медикаменты и психотерапия в самой кризисной ситуации. Я не психиатр, но ощущение такое, что почти у каждого заключенного здесь если не депрессия, то тревожное или обсессивно-компульсивное расстройство, когда человек видит каждую пылинку и моет камеру по три раза в день… Характерны и расстройство сна или пищевого поведения, когда человек ест как не в себя или практически не ест вообще. У многих суицидальные мысли. Нередки и попытки суицида.
Прискорбно, что при таком положении вещей именно психологическая помощь здесь самого низкого качества. Из лекарств только самые допотопные негуманные медикаменты: галоперидол и аминазин. Добиться же квалифицированных специалистов с воли мне стоило большой крови и заняло шесть месяцев. Да и то вначале мне препятствовали даже в приеме антидепрессантов, палки в колеса моей психотерапии медчасть ставит до сих пор.
АВ: Ты не разочарована в россиянах, которые не вышли на улицы, не остановили войну, не освободили тебя и других заключенных?
СС: Я ни в коем случае не разочарована в россиянах в рамках моего личного кейса, лично для меня они делают больше, чем можно себе представить. Хотя я этого не просила и они мне ничего не должны. Напротив, я поняла, насколько много людей в нашей стране не поддерживают насилие и поддерживают политзаключенных.
Наверное, я разочарована только в тех россиянах, которые пошли под ружье даже не из-за какой-то псевдопатриотической идеи, а просто потому что «а что еще делать?».
Повестка пришла — нужно идти. На мой взгляд, лучше в тюрьму сесть, чем убить или быть убитым.
Что касается того, что не все люди вышли на улицы, тут я совсем не разочарована. Мой пример очень ярко показывает, что происходит с людьми, которые выражают свое мнение. Никому не пожелаю такой судьбы, особенно человеку, у которого есть дети.
Мне все больше кажется, что конкретно в нашей стране на данном этапе митингами ничего не изменить.
Это возможно при достаточной гомогенности, самоорганизации и целостности общества, которое готово явить свою народную волю. А в нашей стране, как мне кажется, сейчас наблюдается чудовищный гражданский раскол. Мы не слышим друг друга и не видим ценностей или идей, вокруг которых можно сплотиться, чтобы явить эту самую народную волю.
Я вижу другой, более эффективный, хоть и медленный путь, который может стать источником перемен в нашем обществе. Это не лозунги, не погромы, не кухонные споры. Это — жизнь. Открытая жизнь по своим ценностям и убеждениям, откровенный не высокомерный разговор о них. Отбросить предубеждения о том, что вот есть «зомбированное быдло» и культурные люди. Говорить открыто. А лучше не говорить и не навязывать вовсе, тогда люди подойдут и спросят: «А как ты так живешь?», будут что-то перенимать от тебя просто потому, что ты живешь хорошо. Много раз убеждаюсь в этом на своем примере.
Существуют люди, которые даже не представляют, что можно жить по-другому. Что можно решить свои проблемы психотерапией, вместо того, чтобы искать врагов народа, выплескивать скопившуюся агрессию на близких, топить свои проблемы в алкоголе или в бесконечном стяжательстве богатства и передавать по наследству травмы поколений.
Люди не понимают, что такое личные границы! Откуда им понять, что такое границы государств и почему в них нельзя вторгаться?
Некоторые наши люди живут в такой беспросветной депрессии, что ничего уже не чувствуют и не понимают ценности жизни — ни своей, ни чужой. Не понимают, для чего строить горизонтальные связи, и не умеют их создавать. А в этом, мне кажется, состоит корень многих проблем.
В тюрьме можно наблюдать удивительный срез общества — сюда попадают люди разных возрастных категорий, самых разных профессий и социальных слоев. И я вижу, как много среди них тех, кто нужен только мамам и бабушкам! И это люди солидного возраста — 30-летние, 40-летние.
Это означает, что все эти индивиды не смогли завести друзей, которые бы их поддержали независимо от того, что с ними произошло. Настоящих преданных друзей, возлюбленных, которые бы не позволили упасть всему бремени поддержки заключенного на престарелых родителей. Все эти люди не смогли сепарироваться от своих родителей, мам. И это страшно. Это делает человека инфантильным, беспомощным, не способным брать ответственность за свою жизнь на себя.
Что уж говорить об ответственности гражданской? История движется вперед, а не назад. И это мы — 30-летние и 40-летние — должны нести мир на своих плечах, а не переваливать эту ношу на наших родителей или уж тем более на какого-нибудь деда, который все решит за нас. Все эти проблемы обратимы, но требуют от нас очень тонкой и гуманной работы. И этот процесс уже пошел. Здесь я не разочарована.
АВ: Получается ли у тебя строить планы? Какие?
СС: Планов у меня громадье. Пожалуй, это самое важное в заключении. Есть планы на то, что я буду делать после освобождения — я вернусь к своей творческой жизни. Буду дальше играть музыку, покупать новые инструменты, организовывать музыкальные мероприятия.
Еще мне будет доступна более оплачиваемая работа в сфере художественного творчества. Так как теперь я выставляющаяся художница. Продолжу заниматься иллюстрациями на тему психопросвещения и, может, нарисую и издам еще пару книг. Естественно, в своем творчестве я буду откликаться на вызовы современности, какими бы страшными они ни были.
Есть и личные планы. Собираюсь жениться на Соне. Прощай, холостая жизнь!
Есть и планы на время моего содержания под стражей: новые тексты, новые рисунки, новые выставки, выпуск музыкальных релизов моего нойз-проекта Lastochka Plus и, конечно издание еще одной книги-комикса — «Меня никогда не любили».
На всякий случай строю планы на то, что буду делать в колонии, ведь это тоже возможный сценарий развития событий. И если я не буду их строить, то у меня не будет смысла существования, если я окажусь там. На зоне можно играть музыку, участвовать в постановках, рисовать. Конечно, я узнаю много историй людей, а это именно то, что меня вдохновляет. Я могу в красках рассказать миру об условиях содержания и жизни женщин в колонии. И что бы со мной ни произошло после приговора, я уже решила, что нарисую комикс обо всем моем пенитенциарном приключении. Он будет называться «Книга о репрессиях».
«От судов я жду беспрецедентного шоу»
АВ: Что самое сложное в заключении?
СС: Самое сложное в заключении, конечно, разлука с любимой. Мы были вместе шесть лет и не разлучались дольше, чем на две недели. А теперь мне даже свидания с ней запрещают. Не видеться с друзьями, особенно с Лешей (Алексей Белозеров курирует помощь Саше Скочиленко. — Ред.), тоже большое испытание. Особый удар для меня — запрет на музыкальные инструменты в СИЗО. Дома я могла играть по несколько часов в день. Репетировать и джемить на неделе, а в выходные играть на концертах или устраивать мероприятия.
Еще одна из трудных вещей — это травля в камерах. К счастью, я испытала это всего два раза, в самом начале моего заключения в режимных камерах и совсем недавно с соседкой Катей, которая воровала у меня еду, а потом устроила полный трэш, когда я сообщила оперативникам об этом. Столько мерзких вещей и трехэтажного мата в свой адрес я еще не слышала.
В финале она скидывала мою одежду на пол, топталась на ней, включала новости о войне на полную громкость, стукнула меня дверью и облила водой. Она хотела спровоцировать меня на драку, так как при драке обе стороны попадают в карцер.
Но я просто игнорировала ее. Чувствую, что у меня стальные нервы. Сейчас она сама в карцере и, конечно, больше не будет моей соседкой.
АВ: Что делает жизнь лучше?
СС: Мою жизнь делает лучше переписка с близкими, встреча с моей общественной защитницей Ритой и моими адвокатами. Письма людей! Хотя я не на все из них могу ответить, но я их все читаю, и это сильно поднимает мне настроение. И конечно, психотерапия. А еще мечты! Книги!
АВ: О чем чаще всего думаешь?
СС: Чаще всего я думаю о том, как чудовищно, что до сих пор идет война, что гибнут люди и пока этому не видно ни конца, ни края.
АВ: Что ждешь от судов?
СС: От судов я жду беспрецедентного шоу. Это самая эффектная часть моего перформанса «Заключение в тюрьму».
Чем закончатся мои суды, на данном этапе не может предсказать никто. Даже то, когда они закончатся, сейчас для всех является загадкой. Есть ощущение, что развязка будет неожиданной.
АВ: Как к тебе относятся в СИЗО другие заключенные? Обсуждаете ли политику?
СС: Заключенные в СИЗО относятся ко мне очень по-разному. Кто-то откровенно недолюбливает и распространяет неприятные сплетни. Конечно, есть и люди, которые меня поддерживают и не верят слухам. Встречается и психофобия по причине того, что я пью таблетки. Проявляется она по-разному — от навязчивых предложений перестать пить таблетки до разных высказываний типа «ты — ебанутая», «кукушечкой поехала», «иди выпей свои таблеточки»…
АВ: Обсуждаете ли политику?
СС: Политику, конечно, обсуждаем… Обсуждения начинаются сразу же после того, как я рассказываю, за что я сижу. Есть много людей, которые не поддерживают войну и знают, что по телевизору показывают вранье. Кто-то сидит здесь еще с довоенных времен и получает информацию о происходящем с Первого канала. Такие люди очень удивляются, когда я рассказываю им альтернативную информацию о происходящем. Многие даже не понимают, почему столько компаний и производителей ушли из России. Думают, что сами русские их запретили, в качестве ответных санкций. У этих людей глаза открываются от удивления, когда они узнают правду.
Есть люди, которые верят телевизору и имеют совсем другое мнение о войне, чем я. И я с такими не спорю, говорю, что уважаю их мнение, а потом просто рассказываю о некоторых фактах: о том, что срочники там были, что в мобилизацию забирали всех подряд, что люди сами покупали бронежилеты и бинты. Это все рассказывают по радио «Бизнес FM», которое даже иноагентом не является. Люди слушают, в отрицание не впадают, кто-то немного меняет свое мнение. И даже самые ярые поборники спецоперации в ужасе от того факта, что я сижу за пять бумажек и меня могут закрыть на 10 лет.
«Кричалкой “Мусора — позор России” вряд ли можно чего-то добиться»
АВ: Ты говорила, что сотрудники СИЗО — нормальные люди, делают свободы. Как так получается?
СС: Я никогда не глобализировала и не говорила, что абсолютно все сотрудники СИЗО — нормальные люди. Но я замечаю, что человеческий фактор в СИЗО и правда на высоте по сравнению с тем, что мы видим в полицейских участках, ИВС или следственных помещениях. А ведь все это сотрудники внутренних сил с единой системой званий и единой подготовкой. Для меня тюремщик, который не оскорбляет людей, вежлив, доброжелателен или нейтрален, готов за тебя заступиться и решить твои проблемы — нормальный человек. Таких здесь крайне много.
К тому же стокгольмский синдром работает в обе стороны — твой тюремщик привязывается к тебе не меньше, чем ты к нему. У кого-то прямо отеческое или материнское отношение: есть сотрудница, которая называется меня Сашуля.
Все говорят мне, что я пойду домой после судов, желают мне свободы. И если вначале меня могли спрашивать: «Сколько тебе заплатили?», то сейчас совсем по-другому ко мне относятся. Не все из них даже поддерживают войну. Некоторые даже подходили ко мне в местах, где не висят камеры и говорили, что восхищаются моим поступком и сами поступили бы также, если бы могли.
Сотрудники, работающие в СИЗО, не учились на тюремщиков, попали в тюрьму по распределению и, в общем, сами не рады здесь работать. Разговоры среди них только о том, когда кто из них выйдет на пенсию и в каком звании. Альтернатив тем не менее они для себя не видят. Они шли в службу, потому что чувствуют в этом свое призвание и не представляют, где еще могли бы применить себя. В моем круге общения никогда не было служащих, и мне по-своему интересно узнать, что это за мир, что это за люди и как вступить с ними в диалог. А без этого никаких изменений в стране не будет. С помощью кричалки «Мусора — позор России» вряд ли можно чего-то добиться.
Сейчас я думаю, что во внутренние силы идут люди с особым менталитетом. Денег они хотят, но, в общем, не очень много, так как особо много им не платят. Их притягивает стабильность, крепкая социальная страховка, понятная и прозрачная система поощрений, выдающаяся за исполнительность; своеобразная романтика службы — униформа, стать военного, героический ореол и благородная идея «защищать людей»/«спасать мир от преступности».
При других государственных раскладах эти люди, и правда бы, хорошо нас защищали. Большинство из этих людей убеждены, что делают что-то хорошее, так как верят, что ничего плохого им не прикажут. Если они начнут сомневаться в этой догме, то разочаруются в смысле собственного существования, которое они определяют через призвание.
АВ: Хочешь ли уехать из России?
СС: С подросткового возраста кто только мне не говорил про эмиграцию. Были даже предложения, когда я училась в университете. Но я всегда видела свои возможности и будущее в России. Я творю на русском языке. Как правило, чем хуже условия и жестче ограничения, в которых действует творец, тем выше качество этого творчества. Искусство более всего нужно не там, где все сыты и довольны, а там, где трудно, голодно и паршиво.
Я многого добилась на родине в качестве свободной художницы и музыкантши. Здесь очень мощная андеграундная культура, которая приняла меня в свои распахнутые объятия.
Не могла себе и представить, как это все можно бросить и начать где-то с самого нуля никем, с утра до вечера заниматься работой, чтобы просто выжить, как это делают все мои эмигрировавшие знакомые… Ни у одного из них нет времени на некоммерческое творчество — столько, сколько мне нужно.
К сожалению, арест изменил мои планы. После случившегося мне и моей семье опасно оставаться в России. Соне и моему другу Леше, который даже не гей, угрожают гомофобы, да и перспектива повторного ареста кого-то из нас по какой-нибудь мистической причине довольна вероятна. На организации и участии в больших мероприятиях мне тоже придется поставить крест. Уверена, что ко мне и моим публичным выступлениям явно будет какое-то внимание со стороны государственных органов, а я не смогу подвергать опасности своих коллег-музыкантов и слушателей.
Моя судьба по поводу эмиграции уже решена. Чувствую, что моя страна меня выдавливает.
Есть, правда, одно «но»: если мне дадут условный срок, то ни о какой отъезде в ближайшие годы речи не будет.
АВ: Что тебе хочется сказать людям, которые тебя читают?
СС: Не отчаивайтесь! Держитесь! Вы сильнее, чем о себе думаете! Любовь обязательно победит!
Беседовал Арсений Веснин