«У Бога были свои планы, видимо, на меня». Монологи священников РПЦ, которые выступили против войны
Коллаж: «Вот Так»
Со стороны может казаться, что Русская православная церковь прославляет войну монолитно — каждым своим приходом и служителем. На самом деле среди последних нашлись те, кто осудил войну: несогласных — таких, например, как протодиакон Андрей Кураев — со временем выдавили из церкви. «Вот Так» публикует монологи бывших священнослужителей, которые из-за своей антивоенной позиции теперь работают грузчиками, таксуют и преподают игру на гитаре.
Виктор Бурдин, 50 лет. Бывший священник в Костромской области
О первом дне войны
В момент начала войны я был дома, болел. Проснулся, посмотрел новостную ленту. Первая реакция — это ощущение, будто из-под ног выбили почву. Непонятно, на что опираться и как жить дальше. Думаю, такое ощущение было у многих людей. Потом я все-таки понял, на какую почву могу встать, и что такие события не происходят просто так. Это некий экзамен для человечества и каждого человека в отдельности.
Первый раз меня вызвали в полицию примерно 6-го марта [2022 года] — спустя четыре часа после первой службы с начала [войны]. Я понимал, как священник, что когда я на литургии, то предстаю перед Богом и он видит меня — мое сердце, мои мысли. А скрывать от Бога что-то бесполезно. Не все из прихожан могли разделить мои взгляды, поэтому в начале службы я предупредил, о чем я буду молиться, что я думаю и чувствую.Если они не хотят, не могут и внутренне не согласны, то я их не принуждаю. Тогда было 12 человек, из них 10 постоянных, а двое случайно зашли. Все спокойно отреагировали, кроме одной женщины — она была недовольна темой службы. Это ее позиция и право. Она сказала, что нам нужно служить литургию, а не рассуждать о том, что где-то что-то случилось. По ее мнению, это чистой воды политика.
В полицию вызывали меня после выступления на службе. Я думаю, что кто-то позвонил, сообщил. В протоколе было и антивоенное обращение священников от 25 февраля.
Там у нас было совместное обращение с отцом Георгием (Эдельштейном) по поводу всего этого. Опять же — это некая позиция, выражение наших религиозных убеждений. Грань тут очень тонкая, где заканчиваются религиозные убеждения и начинается политика.
О разговоре с полицией и реакции коллег
Дело не в том, как я разговаривал с полицией, важно, что я не видел в них врагов. Самая большая ошибка — видеть в человеке функцию. Они пытались мне что-то сказать, но, может, потому что я священник, то не было какого-то зверства. Христианин не должен жить каким-то будущим, потому что человек не знает, каким оно будет, и оно от него не зависит. Поэтому ничего я не ожидал, только реагировал на то, что происходит.
Мне еще до службы и вызова в полицию позвонил на третий или четвертый день [войны] мой митрополит и сказал, что не согласен с позицией, которую мы выразили, но это наше право. Посоветовал быть осторожнее, потому что вышел новый закон [о дискредитации армии] и скоро вступит в силу. Меня не принуждали уйти.
Кто-то из священнослужителей на волне первоначального энтузиазма написал письмо и стал собирать подписи в пользу моего отстранения. Собрал штук 50 среди жителей окрестных деревень, которые в храм ходили нечасто. Письма я не видел, митрополит — тоже. В итоге, кстати, тот человек выбросил письмо и попросил прощения у меня. Это обычный христианский мир, который должен быть в церкви. Я ведь тоже не всегда белый и пушистый, как рассказываю.
Это было мое первое административное дело. То, как оно развивалось, очень способствовало тому, какой шум поднялся вокруг этого: например, написали в газете «Коммерсантъ». В тот момент многие люди начали отшатываться от церкви потому что она перестала отличать добро от зла. Я просто старался в этот момент донести, что не иерархия главенствует в церкви: ни я, ни патриарх, ни какие-то другие священники. Самое главно в церкви — Христос. Если ты его там нашел, то у тебя нет проблем, чтобы воспринимать людей как пациентов по одной больнице.
Почему-то все думают, что священство — это особый мир. Он, конечно, отличается в чем-то, но это такие же люди, как и все. У них есть специфическое служение, но это плоть от плоти своего народа. Какой народ, такое и священство по большей части.
Был батюшка один, который надел на крест георгиевскую ленточку, с этим крестом он пришел в семинарию. Меня это позабавило, потому что до революции, чтобы священнику получить право носить такой крест, надо было совершить какой-то подвиг на войне, как-то себя проявить — сделать что-то особенное. Когда человек цепляет георгиевскую ленточку к кресту, то он просто не знает историю. Это же подделка, а человек становится мошенником.
Виктор Бурдин. Коллаж: «Вот Так»
Про уход из церкви
Я видел поддержку среди прихожан, нельзя это не сказать. Многие подходили, говорили, что согласны со мной и поддерживают. Были люди, которые говорили, что доедут до епископа, защитят меня. При этом я с самого начала, когда услышал про это письмо, не понял, для чего такие сложности. Если люди не хотят видеть меня священником, то я могу уйти.
Много лет у нас с женой было желание уехать, мы оба родились на юге. Поговорили с ней, подумали, что, наверное, это тот самый случай, когда надо попробовать поменять климат. Сначала я просто списался с епархиями, которые находятся южнее, необязательно в России. Я написал заявление за штат, то есть перестал быть штатным священником. «За штат» — это когда ты не служишь в конкретном храме, но числишься членом епархии.
Я посылал штук пять прошений в разные церкви в разных странах. В одной церкви архимандрит монастыря в Болгарии мне написал, сказал, что будет рад видеть. Я через Польшу доехал до Болгарии. Я выбрал самый дешевый путь из Петербурга в Таллин через Ивангород и Нарву. А там мне помогал архимандрит, который меня пригласил: я просто написал прошение о приеме в болгарскую церковь. В принципе, синод Болгарской [православной] церкви [Константинопольского патриархата] принял решение о приеме любых, и русских, и украинских священников, если те будут обращаться. Но нужно получить отпускную грамоту, то есть тебя из русской церкви должны отпустить туда.
Потом я вернулся [из Болгарии] в Россию. При переходе границы в РФ было неприятное чувство. Это просто ощущение неизвестности. Если ты пугаешь себя разными вещами, которые с тобой могут случиться, то отсюда возникают неприятные ощущения. А потом въезжаешь и понимаешь, что ничего страшного нет. С факельными шествиями никто не ходит. Самая обычная жизнь, если не брать ее самые крайние проявления. Если ты ориентируешься на прессу, то у тебя формируется картина всеобщего ужаса. Но в обычной жизни этот ужас происходит не в каждой точке страны, в реальной жизни с ним можно и не столкнуться.
Сейчас я живу в деревне, 15 километров от Костромы. Тут никто ничего не вешает на улицах — никаких «зеток». В деревне мы всегда жили как в многоэтажном доме, где соседей по этажу не знаете. А из прихода я ушел, он находится в 30 километрах от дома, больше туда не езжу. Хожу в церковь отца Георгия (Эдельштейна), она в Белом камне — это церковь внутри РПЦ, но не принадлежит епархии. Благословение на служение в церкви мне дал митрополит очень легко. Мне нужно 60 километров ехать, но туда идут прихожане, кто был в предыдущем приходе.
О политике и своем блоге
У Бога были свои планы, видимо, на меня. Если есть возможность говорить о Христе, то надо говорить. Я решил, что должен говорить, как вижу христианство, Евангелие, что я думаю. Поэтому я 21 марта [2022 года] завел канал в телеграме «Маран афа», это с арамейского — «Господь близко», «Господь рядом». Христиане первых веков так приветствовали друг друга а ожидании пришествия Господня. Я начал писать в канале, разослал 30 знакомым, сейчас там больше 2 тысяч человек.
Если кому-то нужная пасторская помощь, то я помогаю. Но в большинстве своем это перекочевало в интернет, где люди задают вопросы, где я стараюсь их поддержать, дать опору и сил. Я большую часть жизни работал журналистом, поэтому не могу сказать, что это дело мне совсем незнакомо. Я где-то с 1995 года работал журналистом и редактором в газетах, в основном в печатных. Работал год на телевидении. Все это было в Костроме, ВГТРК «Кострома». На радио тоже работал. Даже был редактором газеты «Комсомольская правда» в Костроме.
О страхе тюрьмы
Я никого не призываю выходить на баррикады и противостоять избранной власти. Я говорю о совсем другом. Я не считаю свои выступления политическими, они про душу и сердце человека. Чтобы в сердце человека не было злобы, на кого бы она ни была направлена. Даже если это праведный гнев, он все равно тебя разрушает, как ты ни крутись. Если какие-то не законодательные меры хотят применить, то от этого уберечься нельзя. Кто здесь может беречь лучше, чем Бог?
Коллаж: «Вот Так»
Аркадий. Бывший священнослужитель в одной из церквей республики Коми
О радикальной позиции
Я очень хорошо помню, как война началась. Я ночевал у друга, проснулся, и он мне говорит, мол, «дед окончательно ёб***ся». Я сначала не понял, а друг говорит, что Путин начал войну и вторгся в Украину — я был в шоке. Я никогда с одобрением не относился к правящей номенклатуре, но не думал, что они могут пойти на такое.
На меня большое впечатление произвело, что спикеры церкви первые два-три дня вообще молчали. Сейчас я считаю, что лучше бы и дальше молчали. Теперь я понимаю, что лучше бы в РПЦ занимали нейтральную позицию. В общем смысле я хотел, чтобы противоположная сторона перевесила, поэтому решил вложиться в это дело. Тогда написал в «Револьт-центр» (культурное пространство в Сыктывкаре. — Ред.), подписал петицию, а дальше пошло-поехало.
У меня было две лекции в «Револьте», одна с записью, другая — без. Между ними прошло несколько месяцев. Это было выступление, в котором я рассказывал о ситуации с социальных и богословских позиций. Потом отвечал на вопросы людей. Я хотел показать, что христианство и церковь в духовном смысле этого слова — они вообще не про то, что сейчас происходит.
Об антивоенной позиции в РПЦ
Руководству мое выступление в «Револьте» не понравилось — там написали письмо, что отец Аркадий не выражает наше общее мнение. От меня люди просто открещивались, многие стали игнорировать среди прихожан и среди священнослужителей. Потом до меня начали доноситься слухи и сплетни обо мне. Угрожали кое-кто из особо рьяных прихожан. Один говорил, что напишет [донос] в органы, другой угрожал физической расправой. Постоянно говорили, что про меня знают в ФСБ, чтобы я ждал, что ко мне придут.
Конечно, мне было страшно. Я был хорошо знаком с тем, кто мне угрожал физической расправой. Мы даже немного дружили с этим человеком. Больше мы не общаемся.
О запрете на службу
Это произошло только в августе. Сначала они [священнослужители] ничего не делали, просто не служили со мной. Я не знаю, разнарядка ли это. Для меня епархиальная жизнь просто сразу исчезла.
В церкви знали мою позицию. Им не нравилось мое влияние на других людей. Некий человек на меня все-таки донес. Это была чушь, она никак не связана со «спецоперацией»: он донес, что я проповедую еврейское учение каббалы. Я догадываюсь, какой прихожанин это написал. Это даже, наверное, один из моих лучших сотоварищей.
Друзья, кстати, у меня все же остались, но сложно сказать, принадлежат ли они к РПЦ. Я дружу с разными людьми, но основная молодежная компания, с кем я общался, принадлежали к РПЦ. Сейчас я бы не сказал, что они полноценно с ней себя отождествляют. Я тоже не соотношу себя полностью с РПЦ.
О самоопределении
Я стараюсь отождествлять себя с Церковью с большой буквы. К церкви непосредственно я пришел лет в 25, верил я во что-то с детства. Тогда обо мне можно было бы сказать, что в плане веры я — среднестатистический гражданин России. Мое понимание религиозного христианского учения было на очень низком уровне. Это выражалось и в моей нравственности и моих взглядах.
Потом я стал переосмыслять это с 20 лет. Я начал глубже погружаться. В 25 лет у меня умерла мама, я поговорил очень хорошо с одним священником. Начал медленно, но верно становиться полноценным членом церкви.
Я в церкви был на должности и занимался молодежным отделом. Организовывали разные молодежные мероприятия. Был один из молодежных съездов, приехал епископ и сказал: «Давайте его рукоположим». На тот момент я подумал, что отказываться будет неправильно. Были периоды, когда я жалел о том, что стал священником.
Повлияли и военные действия, конечно. Во-первых, у меня стало меньше того, чем бы я действительно хотел заниматься: молодежный отдел, социальные проекты. Я не чувствовал к себе равного отношения. В современной церкви к дьяконам отношение как к огнетушителям. Просто чтобы висел, хотя и не нужен. Что такое диакон для священника? Это лишний рот. К тебе его направили, его нужно кормить, денежку платить — неудобно. Такое отношение накладывалось. Я думал, что иду к чему-то важному, что от меня этого и хотели. А оказалось, что это не нужно почти никому.
Жизнь без церкви
На корку хлеба нужно было сразу как-то зарабатывать. А кроме духовного образования я, к сожалению, никакого другого не имею. Я немного учился на психолога, но не доучился. Поэтому после ухода из церкви я сначала работал оператором котельной, но предприятие схлопнулось. До последнего времени я был администратором в сети частных музыкальных школ. Там жуткая капиталистическая шарага. Мне эта работа тяжело давалась в моральном смысле. С этой работой я закончил совсем недавно, пока я в поиске. Самая обычная мужская работа пока осталась в качестве подработки: съездить, погрузить, разгрузить. А еще зарабатываю частными уроками гитары. Через объявление на «Авито» обучаю людей за донат.
У меня есть друзья, люди, которые вместе со мной покинули корпорацию РПЦ. Вместе мы продолжаем религиозную деятельность. У нас дружеские посиделки: собираемся, молимся, читаем Священное Писание. Пока я веду переговоры с другой организацией — это православные христиане, и я пока нахожусь в экзальтированном восторге от того, что они из себя представляют. Их взгляды, учение и мысли мне очень близки. Они мне предлагают стать священником у них. Вполне возможно, что к этому придет, но пока рано забегать вперед.
Мне не хотелось бы, чтобы духовная деятельность пропадала. Когда я ушел из РПЦ, то очень сильно депрессовал. Я потратил на деятельность в РПЦ, как священнослужитель и церковнослужитель, 11 лет. Это было моей стезей. Я понимал, что просто оборвали нить моего становления. Я смог из этого состояния выйти, слава богу.
Собор Георгия Победоносца в Макеевке Донецкой области. Коллаж: «Вот Так»
Николай, 32 года. Бывший священник в «ДНР»
О жизни в ДНР
Я до сих пор живу в «ДНР». Я был женатым священником, а на данный момент остаюсь человеком религиозным и верующим — просто решил больше не служить пока что. За штат я ушел в том числе из-за семейной ситуации, но и позиция о войне повлияла, конечно. Служил в церкви с 2012 года, в дьяконы меня рукоположили в августе, в священники — в октябре. Закончил служение 11 января 2022 года. Я с Мариуполя, то есть неместный, можно сказать.
Мне 32 года, большую часть сознательной жизни я провел в служении Богу. Сейчас у меня гражданство России и Украины. С детства я посещал церковь и вырос в верующей семье. Можно сказать, почти в каждом поколении, точно через одно, кто-то был священником. Священником я захотел стать в сознательном возрасте, в 16–17 лет где-то: нравились молитвы, службы, служение людям. Мне нравилось чем-то делиться с людьми: думал, что могу дать пользу обществу.
Все детство провел в Мариуполе, в школе учился там. Зная специфику священнослужения, что разное может быть в жизни, я получил одно образование духовное, в Одесской семинарии, учился с 2008 по 2012 годы. В тот же период заочно учился в Мариуполе, Мариупольский государственный университет. Там учился на юриста.
Я знал еще с семинарии, что есть два пути: мне сказали, что можно принимать монашество, если человек чувствует, что может осилить. Но это особый подвиг, мне одиночество не близко. Я искал девушку в 19–20 лет. У нас в Одессе была регентская школа, там учатся на будущих матушек, там я и познакомился со своей женой на третьем курсе. И на четвертом курсе мы поженились — сейчас у меня дочь, ей восемь лет. Родилась она в 2014 году. Тогда мы жили в Одессе. После этого я поехал на прием к нашему правящему священнику. Прием — это когда человек заканчивает духовную семинарию, то он должен явиться и отчитаться о том, что он закончил. Епископ решает, что с тобой делать: рукополагать, давать какое-то послушание у какого-то из монахов — так было и у меня.
Я работал и вне церкви — были моменты. Когда священника посылают в храм, в приход, на место работы, там у нас нет какой-то ставки. Всегда зависит от прихода. Иногда приходилось где-то подрабатывать. Работал я, например, грузчиком в Макеевке, год в такси. Возил воду как водитель-экспедитор. Священником я служил на выходных и в праздники, а в будни работал на обычной работе. Все это было еще до прихода России.
Служить меня направили в приходы в село Мелекино и село Урзуф (сейчас оба села находятся под оккупацией РФ. — Ред.). Сёла находились неблизко, километров 80 друг от друга. Я добирался из одного в другое на автобусе.
О российском вторжении
Честно говоря, я не особо следил за Майданом и началом российской оккупации, хотя я тогда смотрел телевизор. Сейчас у меня в семье нет телевизора уже лет шесть. Все время занимало служение, и не было времени на политику. За мирской жизнью вообще не следил. Начал обращать внимание на нее только недавно.
Я помню, что когда начинался 2014 год, пошли обстрелы, а у меня супруга рожала прямо под ними. Ее заводили в подвал в Донецке, в больнице Калинина. Аннексия Крыма тоже прошла мимо меня — я тогда переживал за семью, потому что угроза жизни была.
Помню, я после Мелекино попал в Никольский храм (Свято-Николаевская церковь поселка Григорьевка в городе Макеевке. — Ред.) священником, где я после практики проходил служение диаконом. Тогда снаряд прилетел в метрах ста от храма. Я был внутри с людьми — все старались спрятаться.
Помню, когда я служил и жил в Макеевке, нам позвонили и сказали ехать на службу в Донецк. А я смотрю, там хорошая видимость, я слышу оттуда взрывы, бомбят. Звоню священнику, спрашиваю: как ехать, там же стреляют и если я поеду, то у меня ведь семья. Он перезвонил позже, сказал оставаться в Макеевке. Но я все видел собственными глазами. На тот момент я не знал и не следил за политикой. Я не понимал, кто и почему нас обстреливает. Я просто думал, что кто-то захватили власть и видел факт обстрела. Все говорили разное.
Политикой я увлекся где-то ближе к 2020–2021 году. Когда пришла новая [оккупационная] власть, ничего хорошего не думал, конечно. Я по жизни больше склонен к пессимизму. Я не думал, что будет что-то хорошее. Людям говорят одно, а по итогу получается совсем другое. Поначалу цены, основная жизнь были нормальными. А потом цены начали повышать, это было часто. Бывало такое, что два раза в год. Это влияло на жизнь, конечно.
Я сильно влез за этот период с 2020 года в политику. Пописывал в интернете в своих соцсетях, но начальство меня попросило не делать так. Потом мне друзья посоветовали завести аккаунт в фейсбуке, мол, там семинаристы общаются. До этого у меня был телеграм, а в соцсетях я особо не сидел. Потом я начал в фейсбуке писать свои мысли открыто для всех.
Пару месяцев назад я получил российский паспорт. Мне все равно на гражданство — я не стремился сильно к российскому паспорту, но это связано с тем, что на территории Донецка для устройства на работу нужен паспорт РФ. У меня был украинский паспорт. Я за год, сколько не служу священником, сменил четыре или пять работ. В основном был охраной в магазинах нескольких, где-то — грузчиком. Просили получить российский паспорт. Иначе по закону из зарплаты вычитают 30% из-за того, что вы иностранный гражданин. Я был вынужден взять российское гражданство.
О войне
Мне друзья говорили, что вот-вот что-то начнется. Это был конец 2021 года, они про это думали. Я понимал, что Россия начинает войну скоро. Войну я встретил здесь же, под Донецком. 24 февраля, когда Россия стала стрелять по Украине, понял, что война.
Для меня был шок, когда люди, которые живут здесь [в Донецке], которые жаловались, что восемь лет бомбили Донбасс, они [после начала войны] вместе со мной ходили на работу и злорадствовали. Мол, так им и надо, Украине. Для меня это было настолько шоком, что мне хотелось иногда убежать подальше. Уехать на необитаемый остров, чтобы их не видеть и не слышать. Не хотелось как-то выплескивать негатив, но я не мог эту позицию с ними делить. Я не понимаю, как можно людям не сочувствовать, радоваться, что им плохо.
У меня родители в Мариуполе до сих пор живут. Папа всю жизнь работал моряком, он работал на вредном судне, в основном возил серу. В лет 50 ушел, потом работал обычным матросом на катере. Мама всю жизнь работала в церкви, продавец церковных товаров.
Когда начались обстрелы Мариуполя, я хотел поехать к родителям. Хотел, чтобы они переехали сюда, чтобы они не боялись. Переживал, что они ничего не пишут, связь была плохая. Они сидели с соседями в подвале, воды не было, приходилось есть, что было. Волонтеры привозили, что получалось: селедка пропавшая, например. Брали все, что было под рукой. Родители боялись ко мне ехать.
Про политику
С начала войны — в тот момент я уже больше года служил в Макеевке — я был настоятелем прихода. Я старался с людьми темы войны не касаться сильно. Я знал, что прихожане могут рассказать кому надо повыше. На проповеди я не осуждал войну, но к миру призывал. Потом я сам написал прошение о выводе за штат.
Почему попросился за штат, сам пока не знаю. Может быть, это было состояние из-за болезни и событий всех. Сейчас бы в церковь, может быть, вернулся. В тот момент мне было плохо. Я хотел, чтобы от меня отстали, чтобы я пролечился спокойно. С одной стороны, и хорошо, что мне не надо это все [войну] поддерживать сейчас. Я прямой человек: что думаю, то и говорю. Иногда были скандалы с некоторыми священниками по этому поводу. Я понимал, что мне нравится делать мою работу. С другой стороны, если бы я сказал что-то не то на службе, то меня бы от нее отстранили.
Сейчас я до сих пор живу в «ДНР», работаю водителем. Прохожу стажировку, до этого работал в охране. Зарплата была небольшая, тысяч 20. Сейчас обещали 40–50, но пока я на руки не получал, не знаю. Живу самостоятельно, сам готовлю. Меня учили готовить. Когда я учился в семинарии, при ней был мужской монастырь. У каждого человека в нем было свое послушание. Кто-то в нем на кухне, кто-то работал на огороде. Я выбрал быть поваром. Я очень люблю готовить: могу сделать и борщ, и котлеты — все, что хочется.
О планах на будущее
Сейчас мне хочется вернуться в церковь, но сначала — жениться. Для священников второй брак запрещен канонически. Хотелось бы найти нормальную девушку, чтобы она стала моей женой. Пока я на распутье, хотя у меня есть знакомые: начальники церкви, епископы — они снисходительно относятся ко второму браку. Учитывается причина развода, чья инициатива. Принимаются в священники люди во втором браке.
Меня не волнует вообще, кто руководит страной. Я ее связываю с родными и с Богом. Просто живу. У меня работа обычная, где зарабатываю деньги. Продолжаю вести христианскую жизнь. Но я пока живу другим. С ребенком видеться для меня — счастье. Даже бывает, что вижу чужих детей, и обидно становится, что со своим не можешь так же погулять.
Я конечно, православный священник, но есть христиане, которые признают другие деноминации: протестанты, например. [С началом войны] у меня изменилось мышление. Может, это связано с тем, что я подумал об уходе со службы. Я считаю, что человек может спастись и в католичестве, и в протестантизме. Главное — чтобы человек жил праведной жизнью. Они для меня как братья. Я бы хотел такое сказать на проповеди, но мне скажут, что я еретик: в православии с этим строго. Ты должен общаться только со своими единоверцами, то есть православными. Если кто-то думает иначе, того нужно обходить стороной или лечить.
Андрей Серафимов
