«Я делаю то, что не может адвокат». Зачем политзаключенным нужны общественные защитники
Подсудимого в России могут защищать не только адвокаты, но и общественные защитники — люди без адвокатского статуса. Несмотря на то что юридическое образование для них необязательно, в судебном процессе они принимают активное участие. Чаще всего защитниками становятся родственники или близкие обвиняемого, таким образом получая право на неограниченное число свиданий с ним в местах лишения свободы. Иногда их задерживают и штрафуют, порой им отказывают в требованиях без законных оснований. Защитницы Александры Скочиленко, Азата Мифтахова и Виктора Филинкова рассказали «Вот Так» о том, как они помогают политзаключенным.
Маргарита Кислякова, защитница и подруга Александры Скочиленко
Художницу из Петербурга задержали в апреле 2022 года. Ранее она заменила ценники в супермаркете «Перекресток» на антивоенные листовки. По доносу посетительницы магазина на Сашу завели уголовное дело о распространении «фейков» о российской армии (ст. 207.3 УК РФ). В ноябре 2023 года суд назначил Скочиленко 7 лет колонии.
Мы с Сашей знакомы 15 лет. Когда мне было двадцать, я решила научиться играть на гитаре. Саша всю жизнь занимается музыкой, и в то время она репетиторствовала. Наверное, я нашла ее объявление в ВК, не помню. Так мы познакомились и подружились. Потом я к ним с Соней ездила на прекрасные семейные ужины с вегетарианской едой. Это была такая идиллическая картинка, а потом вдруг стало совершенно ужасно.
Я работаю в сфере охраны памятников и не была активна в политике. После ареста Саши я просыпалась с мыслью: «Нужно заставить себя встать с кровати». Потому что было ощущение невероятного ужаса от того, что вообще возможно человека [судить] за эти несчастные ценники. Мне это мешало, потому что для того, чтобы начать взаимодействовать с системой, нужно перестать пребывать в шоке и понять, что да, это работает так.
С первых дней задержания Саше я начала писать Соне и Лёше (Соня Субботина — девушка Александры Скочиленко, Алексей Белозоров — ее друг. — Ред.): «Ребята, что нужно? Что можно сделать?» Сначала мы на моей машине возили ей передачи, в том числе с безглютеновой едой. Потом Сашина семья предложила мне стать защитником наравне с адвокатом: нужен был близкий человек, который при этом не проходит по делу как свидетель. Саша никогда никого не бросала в беде. В этой ситуации невозможно было не ответить ей тем же.
Соня и Лёша были свидетелями по делу, поэтому им дали разрешение на свидания с Сашей только в апреле 2023-го, через год после ее задержания. Кроме того, такие встречи проходят в общей комнате со стеклянной перегородкой и телефонными трубками. По одну сторону сидят содержащиеся в СИЗО, по другую — пришедшие на свидание. Соня жаловалась, что она не всегда слышит Сашу, потому что рядом кто-то по телефону что-то громко обсуждает. И эта телефонная трубка потенциально прослушивается.
Меня допустили в СИЗО значительно раньше — в декабре 2022 года.
Свидания с родственниками и близкими разрешены только два раза в месяц, а я могу ходить хоть каждый будний день. Наши встречи проходят наедине в следственном кабинете, где по закону должна быть обеспечена приватность. И есть возможность говорить о тех проблемах, которые не хочется или небезопасно обсуждать при посторонних. То есть там стоят камеры, которые пишут видео, но не звук. Но я не знаю, так ли это на самом деле.
Адвокаты (Юрий Новолодский, Яна Неповиннова и Дмитрий Гермасимов. — Ред.) не могли ходить к Саше так часто, как я. И, в отличие от меня, им приходилось решать массу юридических вопросов. А моя задача — раз в неделю ходить к Саше, узнавать, как она себя чувствует, не обижают ли ее. Потому что цензоры «ФСИН-письма» не пропустят историю про то, что кто-то кого-то ударил дверью или украл еду. Это все требует регулярного контроля, нужно держать руку на пульсе. Это то, чем я занимаюсь.
Еще одна моя задача — психологическая, то есть давать человеку понять, что рядом с ним есть близкие люди. Не сразу понимаешь, что Саше нельзя написать эсэмэску, позвонить, зайти. Чтобы хоть как-то обеспечить связь с внешним миром, и нужен общественный защитник.
У меня есть такое же право защищать Сашу, как у адвокатов: предлагать свое видение защиты, участвовать в построении стратегии. Но поскольку адвокаты по этому делу очень сильные, практически не было ситуаций, в которых я была бы с ними не согласна.
Однажды мы попали в неприятную историю. Во время многочасового слушания был один 15-минутный перерыв. Мы с адвокатами вместе побежали за кофе, а приставы не вывели Сашу из зала суда. Они решили, что люди [пришедшие поддержать Скочиленко] им якобы мешают. Из-за этого Саша не получила ни воды, ни возможности сходить в туалет. То есть я все время должна быть на скамейке запасных и контролировать ситуацию. Такие нагрузки тоже были у меня на заседаниях.
На этапе представления доказательств защиты моей частью работы был доклад ОБСЕ о военных преступлениях во время специальной военной операции. Я готовила и зачитывала выжимки из этого массивного документа, который хранится в деле, чтобы максимально точно и понятно донести его суть до всех участников, включая судью. И показать, что ряд сведений, которые содержатся на ценниках, прямо или косвенно подтверждают этот официальный источник.
У меня не было стопроцентной уверенности в оправдательном приговоре. Но долгое время казалось, что дело можно решить минимальной кровью. Моя позиция как представителя стороны защиты и человека до последнего будет заключаться в том, что единственный возможный приговор для Саши — оправдательный. Она не сделала ничего, что предполагает уголовное преследование или могло бы стоить ей такого количества лет жизни.
Я до сих пор хожу к Саше каждую неделю. В последний раз мы виделись в конце апреля. До приговора ей было сложнее, чем сейчас. Любому человеку хочется надеяться, что все будет хорошо, и наверное, где-то в глубине души она тоже надеялась. Это ее приводило в подвешенное, неспокойное состояние. Сейчас она просто очень много работает: все время пишет заметки, рисует. Я видела ее последние рисунки. Они невероятно детальные. Это требует бесконечных часов, во время которых нельзя прогуляться, отвлечься на кофе или интернет, потому что ничего из этого недоступно. Так возникают полотна, заполненные травой, где каждая травинка отличается от соседней. И на фоне этого поля — Соня у костра. Это прекрасно. Хотя, конечно, очень удручает то, почему это возникает.
Елена Горбань, защитница и жена Азата Мифтахова
Аспирант механико-математического факультета МГУ Азат Мифтахов и Елена Горбань поженились в июне 2021 года в московском следственном изоляторе «Бутырка». Они оба анархисты и были фигурантами в деле о дымовой шашке, якобы брошенной в окно московского офиса «Единой России». Горбань получила 4 года условно, Мифтахова приговорили к 6 годам колонии общего режима по статье о хулиганстве по мотивам политической ненависти (ч. 2 ст. 212 УК РФ). Азат освободился 4 сентября 2023 года, но его задержали на выходе из колонии. 28 марта 2024 года его признали виновным в оправдании терроризма (ч. 1 ст. 205.2 УК РФ) и приговорили к 4 годам заключения.
Я биотехнолог, подрабатываю репетитором по химии. У меня никогда не было интереса заниматься правозащитой. Мне ближе гражданский и политический активизм. Но пришлось столкнуться с судами. Когда Азат подал ходатайство о допуске меня в качестве его защитника, мы не сомневались, что нам откажут, поскольку я была фигуранткой по его прошлому делу. Но внезапно нам повезло.
У меня нет юридического образования, и я не могу, почитав что-нибудь в интернете, придумать то, что не придумает адвокат. Я и не ставила себе таких целей. Скорее, думала, что могу сделать я, чего не сделает адвокат. Общественный защитник отличается от адвоката тем, что может ходить каждый день к подзащитному. Как жена я тоже не могу прийти к Азату в СИЗО в любой момент, а защитник может.
Когда шли суды, я ходила к Азату каждый день на протяжении десяти дней. Самым главным было помочь ему с составлением последнего слова. У него плохо с написанием публичных текстов, потому что он очень самокритичный. С одной стороны, я старалась ему помочь написать то, что он действительно хочет, а с другой — смягчить самые острые формулировки, чтобы на него не завели новых уголовных дел. Последнее слово все равно получилось довольно жестким. Светлана Ивановна (Светлана Сидоркина представляла интересы Мифтахова по обоим делам. — Ред.) была против того, что в итоге получилось. Можно предположить, что за последнее слово Азату дали больший срок. Но он чувствовал своим долгом выступить именно в таком ключе и не жалеет об этом.
На допросе засекреченного свидетеля были только адвокаты и я, и у меня было право задавать ему вопросы. Опять же, как жену меня бы туда не пустили. Еще, когда на судебные процессы не допускают журналистов, общественные защитники имеют возможность донести информацию до СМИ и общественности. Это тоже очень важно.
Во время прений я затронула политический аспект преследований Азата. Например, как ФСБ не первый год старается его посадить. Свой текст прений я согласовывала со Светланой Ивановной. Не все ей нравилось, мы спорили, какие-то вещи я убрала.
Наверное, она бы предпочла, чтобы общественного защитника не было. У нее свое видение стратегии, и некоторые вещи кажутся ей второстепенными и даже вредными. Например, она была бы не против избавится от политической составляющей в деле. Но для нас с Азатом это важный момент.
В то же время Светлана Ивановна помогла нам с заявлением ходатайства на допуск меня в качестве защитника и понимает важность этого решения для нас. То есть она рада за нас, но именно в судах особой помощи от меня не ждала.
Я и сейчас немного помогаю адвокату. Недавно на Азата составили рапорт за нарушение: он закрыл видеокамеру в своей камере, чтобы дозваться сотрудников, которые не приходили к нему. На свидании он рассказал об этом мне, я передала адвокату. Она объяснила, что делать — написать запрос на получение копии рапорта и прочее. Я так и сделала. Это пригодится в случае обжалования.
После суда я приезжаю в Екатеринбург (Азат Мифтахов находится там в СИЗО-5. — Ред.) примерно раз в две недели хожу к Азату на те свидания, что полагаются мне и как защитнику, и как жене. Если следственная комната свободна, у нас есть возможность провести вместе часа три. Но это редкость. Обычно обсуждаем его условия содержания в следственном изоляторе, медицинскую помощь и просто болтаем.
Если общественный защитник защищает только одного человека и [у властей] есть задача на него надавить, то они могут как-то навредить ему. Но не думаю, что недопуск защитников на суды можно назвать репрессией против них. В этом плане адвокаты более очевидная мишень, за них страшнее.
Мы с Азатом были политическими активистами и готовы были пожертвовать собой в борьбе за то, чтобы мир стал чуть свободнее. Конечно, все идет не так. Хотелось бы, чтобы Азат был на свободе и жил свою жизнь. Хотелось бы просто быть рядом.
Евгения Кулакова, защитница и жена Виктора Филинкова
В июне 2020 года анархист, программист и один из десяти фигурантов дела «Сети» Виктор Филинков получил 7 лет колонии строгого режима якобы за участие в террористическом сообществе (ч. 2 ст. 205.4 УК РФ). В роли защитницы Евгения Кулакова проехала за Виктором по этапу из СИЗО Петербурга в оренбургскую колонию. В феврале 2024 года они поженились. Филинкову осталось сидеть меньше года: он должен выйти на свободу в январе 2025-го.
Мы с Витей хотели, чтобы кто-то стал его защитником дополнительно к адвокату. Я знала, что это возможно без юридического образования, но также знала, что суды при этом часто необоснованно отказывают по причине отсутствия юробразования. В итоге суд меня одобрил. Так 27 февраля 2020 года я стала Витиной защитницей. Наша общая идея была в том, чтобы обеспечить как можно больший и частый доступ к Вите, чем это возможно в рамках двух свиданий в месяц: контролировать его здоровье и безопасность, просто поддерживать. У меня очень большая мотивация. Я Витю люблю, очень хочу ему помочь и обеспечить хотя бы минимальную безопасность и достоинство в этих условиях.
Я училась в Школе общественного защитника, когда меня уже допустили к делу, но суды еще не начались. Там [спикерами] были адвокаты Мария Эйсмонт, Вера Гончарова, Светлана Сидоркина. Все, что они рассказывали, было очень полезно, я до сих пор иногда пересматриваю их презентации. Особенно пригодились мне рассказы Веры Гончаровой о доступе в места лишения свободы.
Я понимала, что мне надо будет присутствовать на судах, но не могла представить, что буду выступать. У меня был короткий опыт общественной защиты по административным делам во время массовых задержаний на разных протестных акциях. Там было довольно просто. А тут уголовное дело и суд — пришлось погрузиться. Сначала я опешила и боялась. Помню, что писала приятелю, бывшему политзеку: «А что делал твой общественный защитник? А можно ничего не делать? А можно не выступать в суде?».
В итоге я включилась во всю силу. Было огромное количество работы. Я изучила 17 томов материалов дела, ориентировалась в них, могла быстро найти любой документ. Но это было для меня большим стрессом и, можно сказать, что легонький ПТСР я заработала. До сих пор, когда мне нужно снова заглянуть в эти файлы, меня просто сковывает.
Когда начались судебные заседания, нужно было делать конспект каждого, в перерывах между ними быстро расшифровать, находить какие-то документы. Мы все делали вместе с адвокатом Виталием Черкасовым. Поскольку был ковид и заседания проходили в закрытом режиме, я боролась за то, чтобы разрешили трансляцию. Первый день я ее вела сама в фейсбуке. Со второго заседания удивительным образом удалось убедить суд, чтобы они разрешили «Медиазоне» вести прямую видеотрансляцию.
Благодаря бессрочной справке о допуске в качестве защитника я могла проходить к Вите во все СИЗО, в том числе когда ехала за ним по этапу. Когда я с этой справкой пришла первый раз в СИЗО, у меня ее хотели забрать. Пришлось делать нотариальную копию. Это самая драгоценная бумажка, с которой я пылинки сдуваю. В СИЗО Челябинска сотрудница меня не хотела пускать и орала: «Знаю я вас, общественных защитниц. Вы просто хотите лишнее свидание».
Когда адвокат Вити говорит о победах в судах с колонией, он подчеркивает, что это все — наша совместная заслуга. К сожалению, для того чтобы осужденный мог добиться соблюдения своих прав, нужны титанические усилия нескольких человек.
Меня не любят в [оренбургской] колонии, если не сказать ненавидят. Вчера я случайно услышала, как заведующая канцелярией колонии про меня говорила: «Что ей неймется? Что она все жалуется?» У них давно не было столько проблем, которые возникли в связи с моими жалобами в прокуратуру, проверками, денежными компенсациями. Но какого-то серьезного давления или угрозы с их стороны я не испытываю.
Ирина Новик
