MeToo or Not MeToo, или Как отличить насилие от обычного течения жизни

Очередная волна #MeToo, прокатившаяся по российским соцсетям на этой неделе, ударила в том числе по нескольким редакциям либеральных СМИ, в первую очередь по «МБХ Медиа» и «Дождю». Скандал начался через несколько дней после обысков в «Открытой России», и, естественно, сразу же возникла версия о неслучайности такого совпадения. Впрочем, так это или нет, неизвестно.

Критиковать #MeToo или #ЯНеБоюсьСказать – занятие неблагодарное. Во всем этом движении есть большая правда. Россия – страна нетолерантная, мизогинная, гомофобная. Я всегда был более или менее равнодушен к феминистской повестке, но года два назад провел четыре часа в попутке под аккомпанемент «Юмор FM» и прибыл в пункт назначения убежденным профеминистом.

А сейчас, на фоне дела Юлии Цветковой и прочего в этом роде, рассказывать о неправоте тех, кто борется за смягчение нравов, и вовсе как-то неловко.

И тем не менее в этом движении, наряду с большой правдой, зашиты большая ложь и большая опасность. И дело не только в том, что здесь не сомневаются в правоте обвинителей, что приговоры выносятся мгновенно и обжалованию не подлежат, а страшное слово «харассмент» означает немедленный остракизм, запрет на профессию и прочее в этом роде (пароль – «Кевин Спейси»). Разрушительны или, если угодно, «токсичны» сами основания того, что принято называть «новой этикой».

Иллюстративное фото. Lucas Jackson / Reuters / Forum

Психотерапия заместила религию, а психотерапевт – священника

Речь в первую очередь о культуре психотерапии и тотальном распространении соцсетей. Тут, наверное, надо сделать оговорку. «Культура психотерапии» – это не про факт существования психотерапевтов, это именно про культурную, простите, эпоху, где психотерапия заместила религию, а психотерапевт – священника. Про то, что у современного человека нет другого понятийного аппарата для описания себя и мира, кроме поп-психологической терминологии.

В результате получили поколение, глядящее на свою повседневность через призму «травмы», которую надо «проговорить» на очередном сеансе терапии, с юности знакомое с антидепрессантами. Ибо умножающий рефлексию – умножает скорбь, как сказал бы Сулейман ибн Дауд, мир с ними обоими.

«Я не прошла собеседование – это потому, что у меня не закрыт гештальт».

«Я резал овощи в салат и порезался – это бессознательная аутоагрессия».

«Попал под дождь и промок – мое тело проявляет саморазрушительное поведение».

Человек все время рассматривает себя под лупой, даже под микроскопом. И любое его внутреннее движение чудовищно укрупняется. Такое смещение оптики рождает монстров – как в хрестоматийном рассказе Эдгара По «Сфинкс».

То есть речь не о том, что психотерапевты – шарлатаны (хотя шарлатанов среди них, конечно, хватает). Речь о том, что невольные шарлатаны – их пациенты. Половина? Две трети? Три четверти? Не знаю, сами психотерапевты говорят, что много, очень много, и доля таких «пустых» запросов постоянно растет.

И это я еще из милосердия молчу про коучинги, курсы личностного роста и прочие мотивационные тренинги. При этом для самих пациентов, конечно, все всерьез, они растеряны, они действительно не понимают, как жить в колючем мире, где все не по правильным правилам происходит.

«I feel unsafe» или Мир без ерунды

В мире «новой этики» не существует мелочей, пустяков. Все важно, все заслуживает эмпатии. Не осталось ничего, про что можно сказать «Да наплюй». И это на самом деле страшновато. Потому что жизнь, увы, по большей части состоит именно из ерунды – приятной, неприятной, радостной, обидной, но ерунды. И тащить ее в завтра, тем более в послезавтра совершенно не обязательно, там будет своя, новая, ерунда.

А раз мелочей нет, то ключевые понятия «новой этики» – «травма», «насилие» – теряют всякий смысл. Когда слово может обозначать что угодно, по желанию говорящего, значит, оно испортилось, несите новое. «I feel unsafe» тоже ведь давно уже не о прогулках поздним вечером в фавелах Рио-де-Жанейро. «Unsafe» – это когда ты приходишь в галерею, а там картина, на которой насильник-бык похищает Европу. Или читаешь книгу, которую задали на каникулы, и вдруг обнаруживаешь, что там всего 10% женских персонажей.

Иллюстративное фото. Mikhail Tereshchenko / TASS / Forum

На самом деле это первое, что бросается в глаза во многих сексуальных скандалах последних лет, – сбитый масштаб. Классический пример, который, я уверен, войдет в учебники – это, конечно, «медузагейт». Не произошло ничего, вообще ничего, что выходило бы за рамки необходимых объяснений между тремя участниками истории, а круги расходятся и два года спустя. Впрочем, после синего платья мисс Левински, на годы ставшего главной темой мировых СМИ, удивляться чему-то было бы странно.

Ну и вот свежие примеры. Бывший стажер «Дождя» описывает в твиттере, как его пытался соблазнить известный журналист:

«Я никогда не забуду его мокрые губы на моей щеке».

«Ты очень смелый! Надеюсь, твоя травма пройдет!», – восхищается группа поддержки.

Еще раз – обе реплики принадлежат взрослым мужчинам. Да-да, я в курсе, они молодцы, преодолевают прежние патриархальные паттерны мужского поведения и т.д. Только сколько красивых слов ни говори, сколько модных терминов не используй, это все равно – и совершенно независимо от фактической подоплеки этой истории – диалог из драмы абсурда.

Размывание границ между харассментом и видами «некрасивого поведения»

И ничего удивительного, что рассказы о групповом изнасиловании и «он без разрешения проводил меня до подъезда» идут в новом флешмобе через запятую и вызывают одинаково эмоциональную реакцию. Мелочей ведь нет, и то и то травма.

Отсюда же размывание границ между харассментом и всеми прочими видами «некрасивого поведения».

«Невозможно признавать право критиковать правительство, отказав женщинам в праве публично критиковать своих недобросовестных партнеров», – как чеканно сформулировал один философ.

То, что было заявлено как борьба с насилием, превращается в обычное перечисление обид: коварный изменщик, он поехал со мной в Венецию и писал оттуда смски другой. Разоблачили харассеров – разоблачим и абьюзеров. А там и всех прочих «недобросовестных партнеров».

Полагаю, что я знаю про абьюзивные отношения побольше многих. И что теперь – писать исповеди в соцсетях в расчете на виртуальные обнимашки и эмодзи со слезинкой? Или же признать свою ответственность за то, что позволил втянуть себя в это болото, вовремя не разрулил ситуацию, – и перелистнуть страницу? It takes two to tango, дети.

Иллюстративное фото. Paolo Pellegrin / Magnum Photos / Forum

И вот это ключевой момент. Все эти истории – они про чужую вину, а не про свою ответственность. В них вообще нет «я», а есть только «мне», «меня», «со мной» (говорили, обижали, плохо обращались). Эти люди, которые так любят слово «субъектность», не делают по ходу сюжета вообще ничего, не совершают никаких поступков. Единственный поступок – рассказать о происшедшем через несколько лет в соцсетях. Читая их исповеди, чувствуешь себя мамой Жени Лукашина: «Как это тебя отправили в Ленинград? Ты что, бандероль, посылка, чемодан?».

И да, я знаю ученое слово «виктимблейминг» – одно из двух десятков слов-ярлычков, которые позволяют с минимумом усилий все себе объяснить, выдохнуть и расслабиться. Но я не про вину, а про ответственность. Про «найдите себя на этой картинке», если уж мы хотим говорить на языке психологии. Потому что если не найдешь, то в следующий раз в схожей ситуации опять поведешь себя так же и будешь потом опять жаловаться в твиттере на мир, состоящий из токсичных мудаков.

Но главное, надо вернуться к традиционным ценностям и духовным скрепам. К самоиронии, здравому смыслу, здоровому пофигизму. Да, надо учиться не обижать. Но одновременно надо учиться не обижаться.

Психотерапевт – профессия нужная. Психотерапевты многим помогают, кого-то даже спасают. Просто наряду с психотерапией должна существовать… ну давайте назовем ее «службой обесценивания». Приходишь туда на прием, рассказываешь о своей травме – а тебе: «Соберись, тряпка! Тебе мама в детстве не объяснила, что комариные укусы не надо расчесывать, иначе будет хуже? Твоя проблема не в том, что пьяноватый коллега чмокнул тебя на корпоративе, а в том, что ты зачем-то помнишь об этом десять лет спустя».

Михаил Эдельштейн для Vot-tak.tv